Юрий Шевчук: о пьянстве, коллегах-музыкантах и о «Битлз»
(Из интервью Дмитрию Гордону, 2010 год)
 — Юра, по-моему, вы ничего не боитесь, в том числе и потому, что родились в поселке Ягодное Магаданской области. Как гласит народная мудрость, дальше Магадана все равно не пошлют, но судя по фамилии что-то у вас есть украинское...
— Да, отец мой Шевчук Юлиан Сосфенович — абсолютный украинец: можно сказать, в квадрате, в кубе... Вернее, даже казачьего рода: дед Сосфен служил на русско-польской границе, как раз там, где смыкаются Белоруссия, Украина и Польша, а мама — татарка, Гареева Фания Акрамовна. Вот такая украинско-татарская смесь...
— ...и вдобавок, как я понимаю, православно-мусульманская?
— Точно: мой дед Акрам Амударисович — правоверный мусульманин, а прадед Амударис вообще был муллой. Советской власти не принял и в 37-м году был расстрелян, а его сына сослали. Шевчуков, кстати, тоже во время коллективизации, Голодомора из Украины выслали: они очутились в городе Канске (это на Енисее), потом еще дальше всех разбросало...
— Трудно представить, но, говорят, в детстве за дедушкой-мусульманином вы повторяли «Аллах акбар!»...
— Раньше, до перестройки, религия у нас не приветствовалась, а дед мой, будучи сыном муллы, закончил медресе. У него, помню, был старый Коран (который, кстати, ко мне перешел по наследству) и такая молельная комната, где собирались мусульмане со всего села. Он им читал Коран по-арабски и делал это замечательно, а я в детстве часто у дедушки жил, и все на моих глазах происходило. Музыкоречие удивительное, полутьма, свечи...
— Вы колебались впоследствии, какой религии следовать и что принимать: ислам, христианство?
— Думал над этим, и выбрать было непросто. В конце концов, победило православие, перевесила культура, в которой воспитывался, но я в этом смысле очень толерантен и уважаю — в силу, может, происхождения — любые конфессии. Все пути, я считаю, ведут к храму и к Богу.
— Проблема пьянства перед вами стояла когда-нибудь в полный, как говорится, рост?
— Честно? Конечно, но не то чтобы пьянства, потому как я все-таки человек идеи. Когда у тебя какой-то есть смысл существования, не сопьешься, и сколько я людей творческих знаю, законченными алкоголиками они как-то не стали, хотя выпустить пар любят многие. Вообще, любой художник, на мой взгляд, он почетный такой пограничник, потому что любит пограничные состояния. У него — тем более если он рок-н-ролльщик! — такая динамика огромная (и на концертах, и в жизни), что хочется пройти, проползти за горизонт, просто прочувствовать все. Отсюда тяжелые кончины и Джимми Хендрикса, и Дженис Джоплин, и Моррисона...
— ...да многих!..
— ...и отечественных замечательных наших друзей. Этой весной, например, мы нескольких музыкантов хороших в Москве потеряли — умерли, а было им по 40-45 лет... Пограничное состояние, это обожание — то есть не обожание, а как бы точнее сказать? — нехватка новых ощущений, высоты переживаний, а притяжение планеты Земля достает любого такого орла в перьях и с электрогитарой. С другой стороны, с возрастом понимаешь (если ты выживаешь!), что, в принципе, кайф нужно ловить только от творчества и от музыки, да и по пьяни-то ничего хорошего не создашь — ни-че-го!
— Это красивая легенда, что песню «Осень» вы сочинили на кладбище?
— Нет, так и было. У меня коммуналка была на Синопской набережной, а оттуда буквально в 200-300 метрах Александро-Невская лавра, Никольский придел, где я любил посидеть. Это кладбище было тогда совершенно заросшим, непричесанным, но романтичным...
— Помню, как в 94-м году вы появились на вручении очередной «Овации», и Господь вас за это, видимо, наказал. При получении статуэтки вы на сцене споткнулись...
— Видит Бог, идти туда я не хотел — меня Костя Кинчев из группы «Алиса» уговорил. Его дядя, болгарский подданный, был, оказывается, хозяином этой «Овации», и Костя пристал: «Сходи, у меня родня просит». Ну я, сжав зубы, пошел, увидел все это...
— ...и чуть не упали...
— Как это чуть — упал! Не сориентировался, потому что у меня круги были перед глазами... Я всегда как-то тяжко такие вещи переношу, а чтобы не нервничать, выпил, и все это наложилось — по стеклу ломанулся и провалился. Лежу, помню, под сценой, а зал аплодирует: кто плачет, кто смеется...
— ...кто, небось, радуется...
— «Ну, слава Богу, — думаю, — не все еще, Юлианыч, потеряно — все-таки тебя, блин, Господь наказал». Я этому очень обрадовался...
— Мне очень интересно ваше мнение о некоторых наиболее ярких представителях российского рока, о ваших коллегах. Вы как-то сказали о Гребенщикове, что он «просветлился до слепоты»...
— ...ох, начитались!..
— ...что вы имели в виду?
— Легкий приступ конформизма, который на данный момент с ним случился.
— Ну, эта болезнь, пожалуй, всех, кроме разве что вас, одолела...
— В силу, может, недостаточности своего ума и интеллекта понять Борю я не могу. Я всегда к нему трепетно отношусь как к автору и поэту — он гениальный, но его конформизм немножко меня удручает. Когда в прошлом году мы, очкарики, бегали здесь по Питеру с флагами и пытались архитектуру спасать, БГ очень философски заметил: «Хм, а чего суетиться — так или иначе разрушат». Как-то так это у него все: «Ну, газоскреб — и Бог с ним: все равно против этого не попрешь».
— Мудрый человек...
— Да-а-а (задумчиво), но эта мудрость — как вам сказать? — стала похожа на джакузи последней модели на Рублевке. Немножко она не рок-н-ролльная...
 — Дружба его с Владиславом Сурковым, первым заместителем руководителя Администрации президента России, тоже, наверняка, анормальна?
— Да, и с власть имущими он на короткой ноге. Я понимаю, конечно, что БГ наверняка изучает их всех, как в зоопарке, но... С другой стороны, все равно многое в стране у нас стало сейчас просто неприлично — например, появляться в каких-то дурацких передачах на центральных телеканалах. (Я, кстати, рад, что сфера применения слова «неприлично» снова растет, и многие отказываются от участия во всем, что творится сейчас там, как говорят в Питере, «наверьху»).
— Макаревич вам нравится?
— Раннее творчество — да, безусловно: я на нем вырос. Вообще, первые альбомы «Машины времени» замечательные — очень в лучшем смысле этого слова хипповые, ироничные, мудрые, написанные простыми словами и с хорошей, простой музыкой.
— Раннее творчество, а дальше что-то случилось?
— Ну, не знаю... Я вот сейчас стоял с Макаревичем на одной сцене в Казани — он президент тамошнего фестиваля «Сотворение мира». Сделал его со своими друзьями — музыкальным продюсером Сашей Чепарухиным и мэром Казани Ильсуром Метшиным, кстати. Собралось где-то 150 тысяч народу, отличный был фестиваль, посвященный миру, добру. Музыканты слетелись и с Украины, и из Грузии, даже из Англии, и в конце All you need is Love битловскую все, обнявшись, провыли. Могли бы, конечно, получше спеть, но все равно было весело, здорово. Нет, Макар очень хорошее дело сделал, а с другой стороны, мы разные люди, по-разному живем. Я, это понятно, никогда не буду играть на Красной площади...
— ...в присутствии Путина, да?
— Да, и тем более не буду поддерживать всякие партии типа «Единой России» — она у нас сейчас, как раньше КПСС. От этого много народу страдает, ведь если ты не член партии и при этом губернатор — все, кранты. Как при Брежневе — все как-то очень исподтишка вернулось...
— По слухам, когда у вдовы Цоя Марьяны обнаружили рак, вы выделили значительную сумму ей на операцию...
— Об этом обычно не говорят, но мы в меру сил многим пытаемся помогать. Взять Игоря Тихомирова — это наш замечательный звукорежиссер, игравший на бас-гитаре в группе «Кино». Он уже много лет с нами работает, рулит звуком — музыкантище!
— Слышал, что вы оплачиваете из своего кармана похороны простых питерских рокеров, не звезд...
— (Смущенно). Еще назовут потом каким-нибудь владельцем похоронного бюро. Да, помогаем, стараемся, и не только мы — тот же Боря Гребенщиков... Все скидываемся, потому что сейчас время ухода какого-то. Похорон в этом году очень много — поколение прямо уходит.
— У нас в Украине, да и в России, большой популярностью пользуются Святослав Вакарчук и Олег Скрипка, но лидера «Океана Эльзы» вы почему-то не любите. Почему?
— Потому что он здесь говорит одно, а в Украине другое.
— В смысле?
— Ну, например, когда его папа, будучи министром образования, подписал приказ: единый экзамен для абитуриентов должен быть на украинском языке, то есть миллионы юношей и девушек, говорящих по-русски, студентами стать не могут... Это же бред — нельзя так! Я вообще против таких радикальных вещей.
— Но это же папа сделал — не Святослав...
— Так он мог бы папе шею намылить, возмутиться хотя бы, а Вакарчук-младший, я знаю, всячески это решение поддержал.
В России он себя иначе ведет, но это неправильно. Будь уж самим собою везде, кричи и в Москве тоже: «Долой москалей!». Не знаю... Как-то у меня в голове все это не укладывается, и виляние ластами очень мне непонятно.
Нельзя такой радикализм допускать, пускай все идет, как идет, — зачем ссорить народы? Можно ведь говорить по-другому: в Белоруссии хорошее молоко, украинский язык — замечательный, русский — прекрасный, ну зачем нас сталкивать лбами? Все это политика, а политики у нас необразованные, у них в мозгах до сих пор «холодная война» — им лишь бы с кем-нибудь подраться, повоевать. Никакого благоразумия...
— Живет в вашем городе славном еще один рок-музыкант по имени Шнур...
— (Задумчиво). Есть такой, да...
— ...о котором вы так сказали: «Я называю его Веревкиным. Я мог бы веревку прислать, пускай от злобы удавится. Он сопляк, совершенно не боец, маргинал, очень хитрый, остроумный, талантливый. Он делает себе имидж и варит бабки — это официант от искусства, но Бог с ним, мне этот червячок по барабану»...
— (Смеется). Вот натрепался я, блин, — голову скоро точно отпилят.
— Я уже не говорю, что в песне, которую вы уже цитировали («А на улице Тверской, эх, в натуре пир мирской...»), дальше следует:
Там министр всех культур
в окружении модных дур.
Там певец, б... хам...
- ...Веревкин
тянет из ширинки шнур (смеется).
— Аж самому смешно, видите... За что вы его так?
— Слава Богу, он сейчас успокоился — видимо, принял мою критику, и я этим доволен. Знаете, в свое время произошла такая прискорбная вещь — маргинализация инакомыслия, маргинализация протестного рока. Все социальное, что было в российском роке, все эти отчаянные гражданские песни накрыли, смазали маслом, Шнуром...
— ...и перевели под крыло ФСБ...
— Да, причем только матерщину оставили. Мне говорят: «Ну вот, Шнур...». Из него стали лепить радикала, то есть человека такого независимого, который расширил границы дозволенного, якобы он — певец свободы. «Мать-перемать» — это что же, свобода? Или наложить кучу дымящуюся на сцене...
— ...или показать залу причинное место...
— Это разнузданность! О свободе Егор Летов пел, многие другие ребята, которые действительно горели, а Шнуром все это смазали очень хитро, разумненько и в нужное русло направили. Сейчас, если ты радикал, просто материшься, а о проблемах, перед обществом нашим стоящих, ничего на самом деле не поешь.
 — У вас нет ощущения, что Шнур неталантливый?
— Нет, этого я не скажу. Шнур способный, какой-никакой талант у него есть, но он совершенно дитя этого коммерческого времени. Во-первых, у него одни корпоративы — банкиры, бриллианты, и толстосумам это как раз очень нравится. Они его даже подзуживают: давай-ка матом! — и он как загнет трехэтажным... Женщины густо краснеют, все от смеха заходятся — и так это хорошо, мило: под икорочку отлично идет. Ну, бред! Какой тут Моррисон, Джон Леннон, Высоцкий или еще кто? Маргинализация! Все проверено, отработано и крутится сейчас на полную катушку. Печально...
— Знаете, я всегда очень вас уважал, но проникся еще больше, когда увидел у вас тут в рамочке на стене пластинку «Битлз» с автографами всех четырех...
- (Улыбается).
— Ребята из «ДДТ» мне сказали, что вы за нее отдали баснословную сумму...
— Еще должен остался...
— Во сколько, если не секрет, она вам обошлась?
— Ну, меломан-то я старый, тем более тут редкий автограф — «С наилучшими пожеланиями от «Битлз». Это 65-й год, один из первых их дисков в Америке. Они тогда еще не были такими привычными к славе и очень подробно подписывали — потом-то уже просто каракули чиркали, да.
— Что же, я благодарен вам за эту прекрасную кухонную беседу — мне было очень уютно на ваших подушечках тут на диванчике...
— У нас, согласитесь, очень простая и хорошая здесь атмосфера — рабочая. |
