ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН
БЕСЕДУЕТ С ИГОРЕМ ЛОТАРЕВЫМ
О СВОЕМ 35-ЛЕТНЕМ ЮБИЛЕЕ
Тридцатипятилетие своей литературной деятельности (1905 – 1940) великий русский поэт Игорь Северянин (Лотарев) встретил в полном одиночестве. И он дал юбилейное интервью самому себе.
Нарва-Йыезу. Начало улицы Свободы. Маленький домик. Из окон продолговатого кабинета-столовой видна зимняя Нарова. Окон — три, и через них открывается влекущий ландшафт: широкая зальденная река, луга, рощи, дальние крыши Вейкюла. Низкий, ослепительно белый потолок делает всю комнату похожей на уютную каюту. Комната выдержана в апельсиново-бежево-шоколадных тонах. Два удобных дивана, маленький письменный стол, полка с книгами, несколько стульев вокруг большого стола посередине, лонг-шэз у жарко натопленной палевой печки. На стенах – портреты Мирры Лохвицкой, Бунина, Римского-Корсакова, Рахманинова, Рериха; в углу – бронзовый бюст хозяина работы молодого эстонского скульптора Альфреда Каска. Игорь Северянин сидит в лонг-шэзе, смотрит неотрываемо на Нарову и много курит.
Я говорю ему?
– Итак, уже 35 лет, как вы печатаетесь.
– Этими словами вы подчеркиваете мой возраст, – смеясь, отвечает он. – Пять лет назад я справлял 30-летие. Сегодня я постарел на пять лет. Почему не принято справлять пятилетнего юбилея? Воображаю, с какою помпою и восторгом моя петербургская молодежь тогда приветствовала бы меня! За такой юбилей я отдал бы с радостью все последующие 30 лет жизни! Тогда меня боготворили, буквально носили на руках, избрали королем поэтов, сами нарасхват покупали мои книги. Тогда мне не приходилось – дико вымолвить – рассылать книги по квартирам почти и вовсе незнакомых людей, предлагать их и навязывать.
Голос поэта резко повышается. На лице его – презрение, гнев и боль.
– Вы теперь что-нибудь пишете? – спрашиваю я, стараясь переменить тему.
– Почти ничего: я слишком ценю Поэзию и свое имя, чтобы позволить новым стихам залеживаться в письменном столе. Только начинающие молокососы могут разрешить себе такую «роскошь». Издателей на настоящие стихи теперь нет. Нет на них и читателя. Я теперь пишу стихи, не записывая их, и потом навсегда забываю.
– И вам не обидно?
– Обидно должно быть не мне, а русским людям, которые своим равнодушием довели поэта до такого трагического положения.
– Однако же они любят и чтут Пушкина, Лермонтова...
– О, нет, они никого не любят, не ценят и не знают. Им сказали, что надо чтить, и они слушаются. Они больше интересуются изменами Натальи Николаевны, дурным характером Лермонтова и нецензурными эпиграммами двух гениев. Я как-то писал выдающемуся польскому поэту Казимиру Вежинскому: «Русская общественность одною рукою воскрешает Пушкина, а другою умерщвляет меня, Игоря Северянина». Ибо равнодушие в данном случае равняется умерщвлению.
– Но у вас так много поклонников, вы получаете, вероятно, столько писем и телеграмм...
– Если бы каждый поклонник давал мне всего-навсего по 10 центов в год, – но, понимаете, обязательно каждый, – я чувствовал бы себя совершенно обеспеченным человеком, мог бы вдохновенно писать и, пожалуй, бесплатно раздавать неимущим свои книги. Но таких поклонников или я не знаю, или их вовсе нет. Судя по количеству поздравлений, я не заработал бы больше кроны, – с неподражаемой язвительностью отчеканил поэт.
– Вы довольны статьями и фотографиями, помещенными в газетах в связи с вашим юбилеем?
– В особенности фотографиями. Некоторые из них бесподобны и являются, по-видимому, воистину юбилейными. На некоторых из них я снят с женой, с которой расстался вот уже пять лет. Представляете, как было приятно мне и моей новой подруге, женщине самоотверженной и заслуживающей глубочайшего уважения, лишний раз взглянуть на такую карточку, да еще в газете, да еще в юбилейные дни!
– Еще один вопрос, – сказал я, поднимаясь, – и, извините, несколько, может быть, нескромный. Вы изволили заметить, что больше почти не пишете стихов. На какие же средства вы существуете? Даже на самую скромную жизнь, какую, например, как я имел возможность убедиться, вы ведете, ведь все же нужны деньги. Итак, на какие же средства?
– На средства Святого Духа, – бесстрастно произнес Игорь Северянин.
1940 г. |
